Барога и Собачье сердце

В который раз товарищ начдомкома вертел в руках странную записку, которая поступила к нему вчера вечером. Не зная, что делать, он двигал рукой то влево, то вправо, из-за чего его потертая кожаная куртка издавала глуховатый хруст. Так он просидел в комнате около получаса, пока в дверь не постучались. «Товарищ Швонд…э-э-э… товарищ Чичитов. К вам посетитель», – сказала машинистка, одетая в светлую блузу, юбку чуть ниже колен и фильдеперсовые чулки. Не поднимая головы, товарищ Михаил Васильевич Чичитов, яркий представитель пролетариата, сын местного извозчика и кухарки, буркнул что-то наподобие «пусть войдет» или «грусть пройдет». Не поняв, что хотел сказать ее начальник, машинисточка, круто повернув бедрами и прислушавшись к своей женской интуиции, решила впустить посетителя.

На пороге кабинета начдомкома Калабуховского дома появился странный плешивый мужичок, одетый в серую фуфайку. В руках он держал скомканную шапку-ушанку с выцветшим рыжим мехом, а на ногах у него блестели черные, лаковые сапоги, которые он явно забрал у какого-то бывшего барина в момент восстановления социальной справедливости. Оглядываясь по сторонам, мужичок стал задавать странные и одновременно пугающие вопросы. «А пчелы у вас здесь есть? А пасека? А трипольские горшочки?», – пришелец с несколько секундными перерывами выстреливал, будто из трехлинейной винтовки.

«Какие пчелы? Причем здесь пчелы? Февраль на дворе», – подумал товарищ Швонд…э-э-э…Чичитов. Еще минут пять мужичок палил напалмом. После того как запас патронов, то есть вопросов, у пришельца исчерпался, он присел на деревянный стул и обхватил голову грязной ладонью с темными полосками сажи, глины, песка и еще Бог знает чего. В комнате застыло полутораминутное молчание. Когда товарищ Чичитов наконец-то осмелился спросить, зачем собственно мужик к нему пришел, его собеседник внезапно запел песню. Хотя запел – это сильно сказано. Откровенно говоря, он завыл какую-то мелодию, сквозь которую добавлял исковерканные украинские слова, которые ужасающим образом растягивал глухим, медвежьим голосом.

«Ой, чий то кiнь стоїть,
Що сива гривонька.
Сподобалась менi,
Сподобалась менi
Тая дiвчинонька».

Сия ария полностью парализовала начдомкома. Ему вдруг стало душно. Хотелось вырваться на волю, выбежать во двор и окунуть голову в пушистый сугроб снега. Вместо этого он дослушал куплет внезапно пришедшего к нему страдальца и глубоко вдохнув, выпалил, будто из 6-дюймовой осадной пушки образца 1904 года: «Что вам собственно нужно, товарищ?». От этого выстрела мужичок вдруг ожил. Подбежав к столу, он начал тараторить о том, что его родного (ударение на первом слоге) братца хотят выселить, лишить мандата на проживание и госпайка. «А вы кто?», – начал смутно догадываться Чичитов.

«Я Витька. Барога. Брат у меня Пашка. Мы все Бароги. Братишка мой Барога. Батька – Барога. Мать…», – дальнейшие слова начдомком уже не слышал. Слегка заулыбавшись, он вспомнил ентого Барогу. Этот плешивый служил прежнему барину, Виктору Ющеньковскому, а теперь, во времена пролетарской справедливости и тотального покращення, хочет повредить рабочему классу. Формулировка получилась грубой, но лаконичной и правдивой. Успокоив себя такой логикой, Чичитов осторожно написал на записке доброжелателя о претензиях на жилплощадь корявую фразу «в суд» и расписался.

Еще долго по его кабинету ходил Барога, рассказывая свое родословное дерево, но начдомком его уже слушал. Он смотрел в потемневшее окно, в открытую форточку которого влетали крохотные снежинки и тут же таяли, таяли, будто людские страсти с похотями и пороками.