Ночь после расстрела

На углу Пушкинской и Прорезной из микроавтобуса выгружается группа разношерстных мужиков. Напряженно вглядываюсь – свои или не свои. Как в гражданскую: белые или красные.

В руках у меня каска, для титушек это достаточная причина, чтобы напасть.

Хлопцы держат в руках какие-то куски досок, грубо заостренных.

- Ну то що? На Майдан?
- Пішли…

И гурьбой двигаются к Крещатику. Свои.

Снег валит второй день. На Крещатике оживлённо.

«Да, какую-то Народную Раду предложил…» - рассказывает на углу один прохожий другому, только прибывшему, о выступлении Яценюка.

- Опять освистали?
- Посвистывали…

Похоже, они не понимают, что это объявление с трибуны, создавшее альтернативную власть, как раз и делает происходящее революцией на самом деле. Не говоря уже о том, что отныне с точки зрения официальной власти они, все здесь собравшиеся, становятся мятежниками. Не стояние, а восстание.

Тут же команда динамовских фанатов обсуждает итоги ночного патрулирования. Выловили несколько десятков «титушек», всех отпустили, потом в общежитии обнаружили припрятанные кастеты и ножи. Руководимые переодетыми в гражданское ментами полууголовные команды продолжают пугать ночной город, жгут машины, выбирая преимущественно с западноукраинскими номерами.

Чуть дальше беседуют двое. Один, на вид лет сорока, интересуется: «Народу много? Тысяч двадцать? Пятьдесят? Если будет хотя бы тридцать – не полезут, я тебе говорю».

Прохожу мимо Майдана, где осипшими голосами говорят те же политики, но уже больше о смерти за свободу, оговариваясь напоследок, что умирать не нужно.

Иду к Грушевского, туда же в небольшой проход в высокой баррикаде ломится масса народу. Сверху, стоя на снежной баррикаде, командует девчонка: «Так, туристи – праворуч, звільніть прохід зліва для тих, хто носить мішки!»

Цепочка ребят в касках тащит мешки – материал для строительства еще одной баррикады на Грушевского, взамен разрушенной. «Так, хлопчики-дівчата! – продолжает девушка. – Два кроки назад, дайте місце». Толпа, несмотря на давку, послушно сторонится.

Миную баррикаду. Раздается какой-то взрыв. Крик «Все назад!» и необстрелянный народ в панике кидается обратно к проходу. С Грушевского бегут десятки людей. «Без паники!» - кричат оттуда же. Люди успокаиваются, останавливаются.

За Европейской площадью кипит работа: стягивают бетонные плиты, сбрасывают покрышки, разбирают остовы сгоревших авто.

Отсюда видно зарево, перегораживающее все пространство от колоннады стадиона до жилых домов на противоположной стороне, и черный смрадный дым высотой до неба. Ад. В аду по гребню тамошней баррикады вылетают мальчики и что-то метают в сторону «Беркута» со щитами, в которых отсвечивает пламя.

Вокруг тусуется множество народа, что-то устало обсуждают два фотокорреспондента, пользуясь передышкой. Штурм будет, все его ждут, кто-то умрёт, кто-то это увидит и расскажет детям.

Здесь два отца моих внуков. Один – будет всю ночь ловить титушек, другой – вести репортаж. Дома их ждут два мальчика – пяти лет и одного года – эти самые внуки.

Я хочу, чтобы они все были живы.

Межигорская сволочь думает иначе.